За крокодилами севера

Cразу оговорюсь: я далеко не сторонник никаких трофейных охот. Здесь во мне говорит и человек, для которого его любимое занятие, рыбная ловля, — это не размер улова, а прежде всего особое состояние, возможность откровенного общения с миром воды. Уж о каких еще трофеях может идти здесь речь! Противником любых трофейных охот за зверем, за рыбой делают меня и конкретные знания жизни природы. Знания, доставшиеся мне в стенах Биолого-почвенного факультета Московского университета имени М.В. Ломоносова, где, уже будучи инженером, познавал основы науки о природе. И знания, которыми наградила меня северная тайга, где я был далеко не сторонним наблюдателем, а промысловым рыбаком и охотником.

Проверьте себя: восторг, восхищение возникают у нас от встречи в природе прежде всего с выдающимися экземплярами зверей, птиц, рыб, деревьев, трав — вот, мол, какова природная сила! Но выдающиеся экземпляры для живой природы — это не только ее выставка достижений. В природе все для чего-то функционально необходимо. И если мы еще не до конца понимаем роль в природе ее выдающихся экземпляров и стремимся добыть для себя, изъять из природы именно их, то это еще не значит, что самой природе они уже не нужны, что она может без них вообще обойтись.
Я мог бы привести много примеров, подтверждающих право природы протестовать против так называемой трофейной охоты, но сейчас не буду этого делать. Прошу вас только помнить, что мои встречи с удивительными щуками, которых я вправе был называть ‘Крокодилами Севера’, как правило, специально не планировались, по большей части были случайными, как бывает случайной встреча старательного рыбака с доставшейся вдруг ему золотой рыбкой…

А именно в качестве рыбака-промысловика и пребывал я в течение двух лет в Каргопольской тайге. Это была вынужденная необходимость для человека, не имевшего пока иных средств к существованию.

Вернувшись в Москву после своего путешествия, я, как правило, скрывал координаты тех мест, где выпало мне встретить свой ‘край непуганых зверей и птиц’. Но сейчас, спустя много лет, могу назвать точные координаты той самой деревушки, которая гостеприимно встретила меня и на все два года моей таежной жизни стала для меня основной базой. Именно отсюда уходил я в тайгу на поиски дальних, отхожих, как называли их местные жители, озер, здесь зимовал, сюда возвращался из тайги после охоты за куницей. Имя этой деревушки — Поржала. Административно она относилась к Каргопольскому району, хотя находилась в десяти километрах от границы Архангельской области в окружении вологодских земель.

В то время постоянных жителей в Поржале уже не было — за полгода до меня людей вывезли из тайги, переселив поближе к магазину и к школе, но восемнадцать вполне пригодных для жизни домов здесь осталось. В домах в полном порядке были печи, возле печи, как правило, оставались ухватник и кочерга. В домах оставалась и мебель. Не было только постелей и половиков на полу. Казалось, что люди отсюда только отошли всей деревней к какому-то значительному для них событию-празднику, что отмечался где-то в другом месте, отошли, но вот-вот вернутся обратно.

В деревне в целости и сохранности были бани, амбары, устроенные от мышей на воде. На месте были и лодки, долбленные из осины лодочки-челночки — они были занесены в сараи и там хранились до лучших времен. Словом, Поржала приняла меня, как говорится, на все готовое. И я выбрал себе самый уютный домик и надолго остался здесь, как-то между прочим забыв о том, что конечной целью моего путешествия была не эта таежная деревушка, оставленная людьми, а населенный пункт Повенец — там и должны были встретиться-пересечься мои пути-дороги с путями-дорогами М.М. Пришвина, открывшего для всех нас удивительный ‘край непуганых зверей и птиц’ еще в начале двадцатого века.

Хоть и оставалась моя Поржала без своих постоянных жителей, но забываться ими никак не забывалась — еще в начале лета сюда, как на отгонное пастбище, отправили совхозных телушек вместе с двумя пастухами, бывшими поржаками, которые согласно и разрешили мне проживать по соседству с ними, а там и поделились со мной многими тайнами местной таежной жизни и таежных промыслов.

Местный рыбный промысел, о котором сейчас речь, никак не походил на известные промышленные способы добычи рыбы, и прежде всего потому, что ни один из здешних рыбаков не занимался так называемой ‘товарной добычей’. Рыбу ловили здесь только для личного потребления: сварить уху, испечь пирог-рыбник, а если добытой рыбы оказывалось больше, чем требовалось на сегодняшнюю уху и на завтрашний пирог с рыбой, то такие излишки отправляли в печь и на следующее утро доставали из печи знаменитый местный продукт — сушник.

В словаре русского языка сушник обычно значится как сущик и толкуется как сухая рыба, высушенная на поду русской печи. И почти всегда в таком случае подчеркивается, что сущик, сухая рыба, готовится из различной мелкой рыбешки, начиная от снетка и кончая ершами, небольшими окуньками и сорожкой-плотвой. Поржальский же сушник часто выглядел несколько иначе. Да, на этот самый сушник и у нас шла другой раз и некрупная сорожка, и невеликие окуньки, но вместе с сорожкой и окуньками жители Поржалы частенько заготавливали впрок, сушили и крупную рыбу, тех же щук и окуней. И, наверное, поэтому наш сушник, как продукт несколько отличающийся от общепринятого, и назывался нами чуть по-другому: не сущик, а сушник.

Как я уже говорил, сушник сушится на поду русской печи, предварительно вытопленной так же жарко, как топят ее под хлеб. Из хорошо протопленной печи выгребаются угли, помелом выметается вся зола, а затем на раскаленный пол ровно выстилается солома, хорошо омоченная в том же озере. И уже на эту солому плотно укладывается приготовленная для сушки рыба. Печь закрывается, и рыба в печи на соломе сначала печется, а затем и высыхает. Рыба сохнет с вечера до утра. И утром ты достаешь из печи готовый сушник.

Была здесь и своя нехитрая арифметика. Так, если ты сушил мелкую рыбешку, то такой рыбешки надо было отправить в печь до шести килограммов, чтобы получить один килограмм сушника. Если сушили крупную рыбу, то один килограмм сушника получался из пяти килограммов крупных окуней и щук.

Сушник, как и высушенные в печи грибы, мог храниться сколь угодно долго. По зиме из сушника варили очень вкусную уху, а из сухой щуки готовили тоже очень вкусное блюдо — сухую щуку, выжаренную в сметане. Сушник выручал людей во время того же сенокоса, когда вдали от дома надо было быстро приготовить горячую еду. Уха из сушника считалась лечебным средством, и мне не раз приходилось слышать, как местный фельдшер советовал какой-нибудь старушке, потерявшей было силы, посушить рыбу в печи, а там и сварить себе уху из сушника — именно из сушника, а не из свежевыловленной рыбы, что была под рукой.

Все тонкости приготовления хорошего, доброго сушника и все, что было связано в тех местах с этим продуктом, мне еще предстояло изучить, предстояло набраться опыта, и мои радушные хозяева-пастухи, отвечающие за совхозных телушек, отправленных на лето в Поржалу, не скупились тут на советы и подсказки, а научив меня готовить сушник, благословили и на рыбный промысел, передав мне для этой цели в собственность небольшое отхожее озерко.

Отхожими назывались здесь все озера, входившие во владения жителей Поржалы, на которые надо было уходить, отходить от деревни, как минимум, километров на пять. Пока Поржала была жилой деревушкой, у каждого нашего отхожего озера был свой хозяин. Но и тогда, когда я объявился в этих краях, память о прежних хозяевах отхожих озер была еще жива, а потому мне и указали путь по тайге в сторону той воды, которая хозяина в то время уже не имела.

На свое отхожее озеро я отправился рано утром, еще в сумерках плыл на лодке по Домашнему озеру, на берегу которого и стояла Поржала, в самый его конец, в Концезерье, а далее — старая таежная тропа, в конце которой и встретила меня отведенная мне для рыбной ловли вода.

Как я уже говорил, рыбная ловля местными рыбаками велась исключительно для обеспечения собственного хозяйства и никогда не предполагала выхода на рынок, и, может быть, поэтому здесь, в Поржале, так и не появилась какая-либо чрезвычайно уловистая промышленная снасть. Сети у поржаков были, они вязались из обычной катушечной нитки, аккуратно оснащались берестяными поплавочками и грузилами-камешками, но этими сетями наши рыбаки пользовались опять же чаще всего для того, чтобы быстро поймать рыбу на ту же уху. Все сети здесь были торбальные — такой сеткой осторожно окружали какой-нибудь заливчик, заросший травой, а там длинным шестом — торбалом — стволиком той же ели, сохранившим на конце культю корня, торбали — выгоняли из травы в сеть ту или иную рыбешку. Торбанут раза два, много — три, вот и уха на всю семью. Правда, ближе к осени, когда в озере обнаруживали себя стаи плотвы-сороги, когда эта сорога начинала гулять ятвой, стаей, у самой поверхности, то и дело выплескиваясь из воды, эту самую сорогу-ятву, ловили в сетку и побольше, чем на вечернюю семейную уху — тогда добытую рыбку сушили и убирали про запас на зиму… Вся же остальная рыбная ловля и ловля прежде всего хорошей, крупной рыбы — щуки, окуня — велась исключительно крючковой снастью.

Знали в Поржале и жерлицы, именуемые здесь ‘крючками’, знали и дорожку — сами готовили для такой снасти и крючки-двойники, и тяжелые, но не колеблющиеся, а вращающиеся латунные или медные блесны-ложки. Но, по моим наблюдениям, самым главным орудием были тут все те же удочки: обычная, поплавочная, на которую ловили окуней, а еще удочка-макалка, удочка живцовая с большим крючком на металлическом поводке и с большим поплавком-трубочкой, скрученной из берестяной полоски. Этот поплавок предназначался не только для того, чтобы удерживать на месте живца, посаженного на крючок, — поплавок-трубочка при легком ударе о воду издавал громкий звук-бульканье, и такое бульканье, считалось, и не без основания, должно было привлекать щуку.

А у щуки есть такая манера: покидать свою засаду и незаметно подбираться к тому месту, где резвится, кормится, или мечет икру рыбешка помельче. И не раз такие маневренные щуки тут же обнаруживали мою лодку, возле которой собиралась та же сорожка и где я эту сорожку преспокойно потягивал из воды на свою легкую поплавочную удочку. Тайно подкрадывались ко мне и обычно не упускали случая здесь поохотиться…
Хватали такие щуки и зазевавшуюся сорожку, и беспечных окуньков, бросались и к рыбешкам, попавшимся мне на крючок. Я, конечно, уже знал за местными щуками эту слабость — устраивать свои засады под моей лодкой, а потому, не дожидаясь, когда такой пронырливый охотник сорвет сорожку или окунька с крючка моей удочки, заранее, предварительно булькнув как следует поплавком, опускал неподалеку от лодки живца , насаженного на крючок удочки-макалки.

Рыбу, пойманную на отхожем озере по летней жаркой погоде, надо было побыстрей пустить в дело: если отхожее озеро недалеко от деревни, от дома, то с рыбой надо было поторопиться домой. А если отхожее озеро далеко от деревни, то рыбу надо было здесь же обратить в сушник. А для этой цели почти на каждом удаленном от деревни отхожем озере кроме ладной охотничьей избушки была еще и печь для сушки рыбы.

Такие печи устраивались рядом с избушкой, устраивались почти так же, как русская печь, только без трубы — как древние печи в курных избах. Над такой печкой наводился навес из бересты, чтобы глину печи не размыло дождями. А все остальное, как дома, как в деревенской избе. И сам очаг печи на отхожем озере был не намного меньше, чем очаг печи в деревенском доме: за один раз эта печь могла принять пять-шесть килограммов свежей рыбы. На тех же отхожих озерах, где уловы могли быть побольше, нередко устраивали и по две печи или одну большую… Словом, все было тут учтено, все рассчитано, и все эти расчеты мне и предстояло всегда помнить в моей работе таежного рыбака.

Добавить комментарий

Adblock
detector